Обсидиановый нож - Страница 193

193

— От тоски по дому. У вас этого не бывает?

— Обними меня, Адвеста. Бывает. Обними меня, рыжебородый. Солнце садится за Рагангу, день наш уходит.

А потом они вернулись к домам Поста, и Дхарма пропела, подняв ладони: «Друзья мои Певцы, темнеет ночь для песен!»

Пели на открытой поляне, под большими звездами. Темный ветер дул поверху, от реки. Когда певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов, возбужденных шумом, и мерное брякание струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь — остывающей листвой, плодами и чистой человеческой кожей. Но не было ему покоя. Земля поворачивалась под звездами, летела Бог знает куда. И как Земля вокруг своей звезды, ходила в танце вокруг Кольки девушка Мин. Как самый прекрасный зверь, как лошадь на бегу, как древесный лист нераспустившийся, глянцевый снаружи и бархатистый внутри.

…Утром явился Ахука — не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Дхарму — усиливалась так, что перебивала дыхание. Но ей следовало поспешить в лечилище, девушке Мин, а ему не следовало таскаться за ней и мешать работать. Он приладился чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. Мрачная штука, последний патрон… Он стал думать, имеет ли он право быть счастливым, и тут, вовремя, появился Ахука. Поздоровался. Косясь на еду, умылся, выполоскал рот. Сердито прогнал своего Тараса Бульбу — обезьяна тянулась погладить его по щеке. С Дхармой разговаривать не стал: «Лахи ждет тебя — прохладного полудня…»

Колька, как ни был смятен, начал удивляться. Впервые он видел такую неприветливость и сухость.

Ахука жадно ел. Пальцы его подергивались, словно он еще управлял Немигающим.

— Последняя железка, Адвеста?

— Последняя.

В ствол его… Обоймы — долой, крысам, пусть зубы обломают. Но Охотник поймал их на лету и спрятал в сумку.

— Адвеста, слушай меня. Ты нужен здесь, в Равновесии.

— Слышал уже, спасибо…

Это было сказано так, что Ахука стал подниматься с травы. Колька тоже. Он как вынырнул с глубины — задохся.

— Спасибо, спасибо, друг… спасибо. Вот он! Я! Подловил ты меня, Охотничек…

Ахука стал серым. «Здесь не орут, а я вот здесь, будь ты проклят!» — подумал Колька, не попадая пистолетом в сумку.

— Я виноват, и лицо мое испорчено, — говорил Ахука. — Я задержал тебя, и я виноват с моим малым знанием, смыслом и памятью. Но мы — Головастые, как и вы, и соки наши едины, друг. Наша пища пригодна и вкусна для тебя, и женщины наши понесут от тебя, а Врачи продлят и продолжат твое Равновесие. Ты — наш брат по памяти и смыслу и владеешь знанием железа, недоступным нам, твоим братьям…

— Ага, железа захотел… — Колька всадил пистолет в сумку, шагнул по скользкой траве. — Шел бы ты прочь, Ахука. Иди, Бог подаст!

Он больше не хотел слушать, он вынырнул. Как неделю назад его прихватило страхом: где же я, Колька Карпов? Проснуться бы мне, дома бы проснуться… Но Ахука не отступал. Говорил что-то на чужом языке, с чужими придыханиями, кхакал. Уговаривал. Колька в тоске повернулся — пойти в лечилище, услышал что-то о качествах Дхармы и сполоборота ударил. Вполсилы. Смутно подумав: «Откуси Железного Равновесия».

Он не хотел поднимать Ахуку. Удар несильный, отлежится. Охотник смотрел, лежа на спине. С безмерным удивлением. Нехотя Колька протянул ему руку и вдруг сам покатился через голову от страшнейшей оплеухи…

С клокочущим, грозным рыком метнулась и побежала по стволу обезьяна.

— О, господи, — сказал Колька. — Я тебя чуть не пришиб, Ахука. Я думал — ты мне врезал, ногой… Вот так Тарас Бульба.

Охотник еще сидел в траве, держась за челюсть, и смотрел, как и прежде. Будто черта увидел.

— Мое лицо испорчено стыдом, — сказал Колька. — Я потерял память, но я — друг тебе, Охотник Ахука. Ты мне… — и запнулся.

В раджане не было слова «верить». Или «не верить».

— Я знаю, друг, — отвечал Ахука. — Успокойся, мы поговорим ближе к полудню или когда ты пожелаешь.

А на лице его было написано: «Так вот оно какое, Железное Равновесие!»

— Мы очень мало знаем друг о друге, Ахука…

Охотник сморщился, потирая челюсть.

— Мало знаем, мало, мало… Будь у Тана палица, тебе не помогло бы все искусство Лахи, — он наклонился к Кольке. — Будь у меня толика смысла вдобавок к самомнению, я понял бы, что в вашем Равновесии допускаются иные слова между мужчинами и женщинами. Не сердись, Адвеста.

— Да я не сержусь! — он вдруг расхохотался, до того все нелепо вышло. — Не сержусь, где ты пропадал столько времени?

— Были дела, — Ахука кивнул, сморщился и спросил: — Адвеста, ведь ты счастлив с Врачом Дхармой? Твоя плоть совпадает с ее плотью? — он морщился все мучительней. — Не сердись! Вижу, тебе невмоготу говорить о любви. Хочу я, чтобы ты понял: раджанам так же невмоготу говорить о противоречивом.

— Ага! — воскликнул Колька. — Это я заметил.

— Я сам понял это лишь после железного дома. И после Звезды.

Колька пришел в отличное настроение, даже залоснился от самодовольствия — именно так он сформулировал свое понимание здешней психики — боязнь противоречий.

— А скажи, Ахука, ты сам умеешь говорить и думать о противоречивом?

— Пришлось научиться. Легче это Наблюдающим Небо, нежели остальным.

— Почему?

193