Обсидиановый нож - Страница 253

253

IV

Еще один рассвет, а за ним еще один день. Невыносимо парит, наверно, днем прольется гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли — влажность девяносто пять, температура тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из-за леса.

Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.

Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом — клянчит. Время от времени он произносит: «сахаррррок».

Крокодилов не видно.

Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах, трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.

Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, ярко-оранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укусанные места — двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: «Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что О. создают какое-то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение. Хотя возможно, это обусловлено моим состоянием и жарой».

— И все, — бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. — И кончено. Теперь ни пуха ни пера. В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было знобко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтеньем шагал по тропе, жужжал над головой диск, листорезы сыпали на комбинезон дождь шинкованных листьев, и ей стало спокойно и уютно, как у себя в прихожей.

— Сейчас начнут, — сказал Андрей. — Давай пока проверку слуха.

Они включили магнитофончики, и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. С расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко-четко слышала комариный голос с подвыванием: «ноль — ноль — девять — четыре…»

И внезапно муравьи начали второй опыт.

Атака.

Крылатые обрушились на шлем из-за спины, совершенно неожиданно, и сразу закрыли забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски — стекло кипело муравьями у самых зрачков.

…Пунцовая каша на забрале — кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты, и жала юлят черными стрелочками.

«Не жалят, берегут яд, — подумала Аленка, — берегут, берегут, для дела берегут», — и ей стало жутко при одной мысли о деле. Под маской было красно, как на пожаре, Огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и подмышками, и внезапно забрало очистилось, секундомер — стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их — ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.

Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.

— Сколько? — спросил Андрей.

— Три и семь.

— У меня четыре секунды ровно.

— Неважная у тебя реакция, — сказала Аленка. — Посмотри на свое стекло.

— Чистое.

— «Только и всего», — сказала Аленка.

— Не понял.

— Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.

— Ой, — сказал Андрей. — Половина Нобелевской твоя.

— Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?

— Ведает о том господь, — сказал Андрей.

— Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.

— Еще бы, — сказал Андрей. — Умней иного человека.

— Поздравляю, — сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.

Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, или на стекло, раскаленное горелкой.

Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.

— А здорово, — сказала Аленка. — Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья, и оно застыло потеками.

— Да, — сказал Андрей. — Образ. Трехметровые потеки варенья. Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.

…Вот он. Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, спускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона — говорит Аленка, миллион — считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, и приносят ему тепло и влагу. Вот что такое — Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а беспощадные солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ним сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.

253