Обсидиановый нож - Страница 277

К оглавлению

277

…День получки миновал. Отшумели во дворе казначейские фургоны. Разъехались кассиры, сопровождаемые молчаливыми охраняющими. Захлопнулись кассовые окошечки, улетели со столов голубые листки чеков, поручений и прочей бухгалтерской фанаберии. Василий Васильевич вымыл руки, взял с крючка кошелку с двумя пустыми бутылками из-под кефира и обычным маршрутом зашагал домой. Все, как обычно: любезное «Будьте здоровы» милиционеру у подъезда; две булочки и половину «бородинского» — в угловой булочной; две бутылки кефира и сырок — в маленькой прохладной молочной. Все, как обычно. Давно знакомые лица улыбаются из-за прилавков постоянному покупателю. «Мне как всегда. Доброго вечера, Анна Петровна». Усталое удовлетворение — день зарплаты позади, завтра будет полегче. Лестница. Узкое пыльное окошко — нет, мимо, мимо! Не надо воспоминаний. Старость — время воспоминаний, но что толку вспоминать, как двадцать пять лет назад они стояли с Ниной на этой лестнице и смотрели в это окошко? И тогда оно было пыльное… Мимо.

Василий Васильевич поспешно управлялся в жаркой квартире — спрятал кефир в холодильник, переменил пиджак и аккуратно к своему сроку явился на бульвар играть в домино с пенсионерами. Когда он усаживался на скамью, то все еще не помнил о вчерашнем. Лишь невзначай его облила безнадежность: еще день прошел, и лето в разгаре, и горячо пахнут липы. Он смирно ставил кости, поглядывая на лица партнеров. Скрипели качели на детской площадке, и было все, как обычно. А потом по дорожке прошел седой человек в чесучовом пиджаке и с тяжелой блестящей тростью.

Звонко стукнуло сердце — Василий Васильевич узнал его, узнал эту легкую, мощную походку и прямую спину. Он играл Бронга, его лицо Василий Васильевич подменял своим! О, теперь он вспомнил! Как они вернули его с улицы, извинялись, успокаивали. Объясняли, что он смотрел гипнофильм, что он — вовсе не Бронг… Что же было потом?

— Козлы! — рявкнули жаждущие за спиной. — Вылезай!

Поигрывая, взблескивала трость. Седая голова сверкнула на повороте. Василий Васильевич подвинулся на край скамьи и смотрел, не решаясь пойти вдогонку. Что он ему скажет? Что Спиноза шлифовал камни? Что ему опостылело в четверть шестого заходить в булочную? Что он прикоснулся к их жизни и отныне не в состоянии жить по-старому? Ведь он — жесткий и самокритичный человек и понимает, что стар и мало образован для новой жизни. Потеряно, потеряно! Прошла жизнь, каюк…

Он взял бумажку с записью очков, огрызок карандаша. Перевернул чистой стороной вверх. Нет, жизнь не перевернешь на чистую сторону… А постой-ка, Поваров… Неужто история Бронга, наивная фантастика, растревожила тебя так сильно?

Василий Васильевич сидел у стола, чертил карандашом по бумажке. Уже давно Терентий Федорович скрылся за липами, знакомые шахматисты устроились на соседней скамье. «Что же было потом? — думал Василий Васильевич. — Когда Бронг-дубль вышел в ночной город, под свет реклам? А-а, в клинику его отвез Риполь, в клинику Валлона… Но после клиники?»

Кто я такой?! — гулко рвануло в сердце.

Он огляделся, чтобы утвердить себя в реальном мире. Вот будочка, где выдают игры, вот постылые доминошники стучат по всей аллее. Малыш в синих трусишках перебирает сандалиями по вертящейся бочке. И вот он сам. Кто он такой, чего ему надо, почему его тянет неизвестно куда? Он скомкал и отбросил бумажку. Невозможно было сидеть и ждать неизвестно чего. Бронг он или Поваров, или кто-то неведомый — теперь все равно. Пуще смерти он страшился, что дверь больше не откроется, что над ней окажется вывеска кинотеатра, что переулка такого нет…

— Пойду. Будь что будет, — произнес он, поднимая левую бровь.

Поднялся, пошел по аллее — сразу, с места широким размашистым шагом. Вдоль лунок — следов от трости.

Горячий июльский ветер заносил следы песочком, сдул со стола бумажку с записью очков. Покатил в траву. На обороте бумажки четким банковским почерком-рондо была выписана формула. Красивая формула с интегралами, сложными степенями и прописной сигмой за знаком равенства.

В. Черных
Александр Мирер: сторона тени

«Эпоха Александра Мирера» в советской фантастике оказалась чрезвычайно короткой — с 1965 по 1972 год. Да и публиковались — всего: три рассказа, одна повесть из раздела «для детей» и два романа. За семь лет! И это в шестидесятые годы, «золотой век» отечественной НФ, когда в фантастике появилось столько блестящих имен! И тем не менее истинные почитатели жанра сразу выделили Александра Мирера и читали его взахлеб. И однако… первый роман Мирера «У меня девять жизней», по тем временам цензурно совершенно «непроходимый», появился в 1969 г. в журнале «Знание — Сила» урезанным более чем вдвое и не переиздавался более двадцати лет. В те интересные времена существовала как бы «смягченная» форма запрета. За хранение неблагонадежных публикаций, как правило, не преследовали, не организовывалось обличительных кампаний, но книги и журналы разом исчезали с библиотечных полок, журнальные публикации не становились книжными, другие сочинения провинившегося автора просто не издавались, и даже само имя его не упоминалось в печати — громкий оклик привлекает излишнее внимание, умолчание бывает гораздо действеннее, — а редакторы, «протолкнувшие» или просто проглядевшие крамольный текст, нередко прощались с местом работы. Самый наглядный пример подобного рода — «Час Быка». Иван Антонович Ефремов официально оставался признанным классиком советской фантастики, но нигде в биографических и библиографических книгах о нем вы не найдете даже упоминания его последнего романа. Отсутствует «Час Быка» и в первом собрании сочинений Ефремова. А узкоспециальные научные статьи о его творчестве, из-за малого тиража проскочившие сквозь запретительное сито, были также изъяты из библиотек. То же приключилось и со «Сказкой о Тройке» и «Улиткой на склоне» Стругацких. Та же судьба постигла «У меня девять жизней». И даже «Дом скитальцев» — «одна из лучших фантастических книг для подростков» (А. Стругацкий) в критике словно бы полагалась несуществующей.

277