Обсидиановый нож - Страница 4

Я прошептал:

— Нет, я прицеплюсь!

Но спорить было поздно. Затрещали веточки у самой дороги. Первым показался Федя — красный, пыхтящий, он тащил что-то тяжелое на плече. За ним потянулось бревно — второй его конец тащил шофер. Он пыхтел и спотыкался. Медленно, с большой натугой, шофер и Федя перебрались через канаву. Вот так здорово — они тащили пень! Тот самый, о котором говорилось, что вчера его не было, с белой полосой от сколотой щепы — знаете, когда валят дерево, то не перепиливают до конца, оставляют краешек, и в этом месте обычно отщепывается кусок.

Шофер открыл дверцу в заднем борту, и вдвоем они задвинули пень внутрь — машина скрипнула и осела. Чересчур он оказался тяжелым, честное слово…

Федя отряхнул рубаху. Гитара торчала за его спиной. Она была засунута грифом под брючный ремень, а тесьма куда-то подевалась. Я помнил, что утром тесьма была. Федя изогнулся и выдернул гитару из-под ремня, а шофер подал ему узелок, связанный из носового платка.

Мне показалось, что в узелке должны быть конфеты, так с полкило.

Тут же Федя проговорил:

— Конфет купить, вот что… В бумажках. — Он осторожно тряхнул узелок, шофер кивнул. — Лады, Петя. Я сяду в кузов.

— Незачем, — сказал шофер. — Садись в кабину.

— Мне бы надо быть с ними.

— Слушай, — сказал шофер, — эти вещи я знаю лучше, я водитель. Включу счетчик, поедем законно. Увидят, как ты вылезаешь из пустого кузова, будут подозрения. Поглядывай в заднее окно. Довезем!

— Ну хорошо. — Киселев прикоснулся к чему-то на груди, под рубахой. Наклонился, чтобы отряхнуть брюки, и на его шее мелькнула черная полоска. Что-то было подвешено у него под рубахой на тесьме от гитары…

Они полезли в кабину.

Я знал, что мы должны выскочить не раньше, чем машина тронется, потому что шоферы оглядываются налево, когда трогают. Я придержал Степку — он стряхнул мою руку. Федя в кабине спрашивал:

— Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.

— На-айдутся, какие тут деньги… Километров тридцать — трешник… Зачем они теперь, эти деньги?!

Они вдруг засмеялись. Заржали так, что машину качнуло. Взревел двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.

Голубой кузов просунулся в кусты — р-р-р-р! — машина рванулась вперед, и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за задний борт. Я чуть отстал, и этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю и перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.

Пустое место

Я не ушибся, мне просто стало скверно. Минуты две я валялся, где упал, а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал ее и поднялся. Пыль на дороге почти осела, только вдалеке еще клубилась над деревьями. Я постоял, посмотрел. Закуковала кукушка — близко, с надрывом: «Ку-ук! Ку-ук!..»

Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла, и тогда я побежал на еловую поляну. Мне надо было мчаться в город, и поднимать тревогу, и выручать Степку от этих людей — все я знал и понимал. Меня, как собаку поводком, волокло на полянку, я должен был посмотреть — тот пень или не тот? И я вылетел на это место и едва не заорал: пень исчез.

И если бы только исчез!

Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.

Значит, Федя не соврал, что вчера этого пня не было. Его приволокли откуда-то. Судя по траве, недавно — ночью или утром. Трава под ним не успела завянуть. А вот следы шофера и Феди. Даже на поляне, где земля хорошо просохла, они пропечатались, а в сырых аллейках были очень глубокими.

Пень весил центнер, не меньше.

Вот уж действительно дьявольщина, подумал я. То притаскивают этот несчастный пень, то увозят… И больно он тяжел для елового пня.

Федя сказал так: «Взять в машину „большой посредник“ и отвезти в город».

«Большой посредник»… Посредники бывают на военных играх, они вроде судей на футболе и хоккее — бегают вместе с игроками.

Да, но люди, не пни же… Ставят, увозят…

Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес «посредник» сюда. Не мог он прилететь по воздуху и не мог потяжелеть, стоя здесь, правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил все аллейки до одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за чужие, и так мне сделалось страшно, не могу передать. Когда рядом со мной взлетела птица, я начисто перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.

Автобус

Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил спину, мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий день. Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие утра. Синицы орали так звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из стеклянных иголочек. Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался под каблуком, и хотелось искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в воду. Купание!.. О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к Суру, поднимать тревогу.

Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на подъеме. Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону, не навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.